Серия интервью с родителями, которые практикуют (а некоторые, как сегодняшние мои собеседники, преподают) медитацию. В этом разговоре: общее "мы" и семейное "я"; как стены между родителями влияют на состояние и поведение детей; что такое "любопытно вместе", и как семья узнаёт себя.

Про то, с чего началась практика осознанности.

Егор: У меня был большой покерный марафон на несколько месяцев, я решил выиграть побольше денег. Мой друг ездил на Гоенку несколько раз [ритриты по випассане в подходе С. Н. Гоенки - прим. интервьюера], рассказывал мне про фокус, концентрацию, работу с эмоциями, и так далее. Я попробовал и увидел неопровержимые результаты того, что эта практика очень круто работает: в цифрах, в деньгах, в ощущениях вокруг глаз. С тех пор это стало частью обязательной рутины. Я не играю в покер, если я не помедитировал, как я не выйду на улицу, если я не почистил зубы. А потом я заметил, что я стал более приятный человек, более спокойный, меньше ругаюсь. Мне стало интересно разобраться, почему это так работает, я начал читать много книжек по медитации, психологии, буддизму. Постепенно всё больше и больше практиковал, видел позитивный эффект, и жизнь начала меняться заметно.

Катя: Егор занимался покером, как спортом больших достижений. Это большой стресс для организма. Поэтому, когда он выходил с работы, трудно было подойти к нему и находиться рядом. Особенно, если это была неудачная сессия. А тут он постепенно стал более контактным человеком, даже после дня в в покере. У нас была лакмусовая бумажка, по которой были заметны любые изменения.

Егор: Моя большая цель была в том, чтобы не передать своё плохое детям, потому что я считал себя весьма гадким человеком. И я увидел, начав практику, что я могу постепенно воплощать в жизни идеалы того, как люди могут существовать вместе. Это происходило в результате того, что я всё глубже и глубже закапывался в то, как медитировать, изучал карты и модели. Я увидел эффект банально в том, как я говорю с людьми. Какие слова я могу сказать, какие реакции возникают, а какие не возникают больше. Для меня сейчас основной трекер прогресса — то, что я могу в конкретной ситуации сказать то, что помогает человеку меня понять, при этом не вызывает у него желания защититься, а поддерживает желание что-то сделать вместе, а не "пошел бы ты отсюда, папа".

Катя: Я давно обращала внимание на то, как говорить с людьми, как доносить до них свой смысл. Потом это постепенно сузилось до студентов, так как я стала преподавателем. Когда у меня появились дети, первый ребенок, потом второй, мне хотелось, чтобы у них не было каких-то неприятных переживаний; я чувствовала, что это будет зависеть от того, как говорю я. И мне казалось, что я большая молодец: я общаюсь с детьми, как-то их направляю, как-то доношу себя, и мы договариваемся. Но в какой-то определённый момент дети мне выдали: "Папа-то спокойнее, чем ты!" Я стала замечать, как я срываюсь или пытаюсь пропихнуть свою идею, не слушая их. Почувствовала, что моей хатха-йоги недостаточно, и все-таки стоит посидеть формально.

Про общее "мы".

Егор: Раньше я очень любил реально потроллить людей. Это была очень тонкая, едкая, точная критика. Она была правдой, которая создавала между нами гигантский барьер: огромная стена висит, через которую не перейти. Ты просто ждешь окончания ситуации, и нового ничего не растёт. А тут могут 3-4 человека собраться, и вырастает дерево, а на нём новые фрукты, которые можно покушать. "Смотри, какой фрукт, со вкусом бисквита" [во время беседы мы пили зеленый чай со вкусом бисквита]. На такое взаимодействие можно опереться — на общее пространство, которое создается, на общее "мы" между людьми, которое строится на взаимопонимании, на доверии, на знании того, что мой интерес будет учтен, и в ответ я учитываю интересы всех других, и мой свободный выбор важен в этом "вместе". На это всегда можно упасть, и ты знаешь, что тебя поддержат здесь, ты знаешь, что ты можешь быть каким угодно. Вот это "мы" тебя поддержит, оно не скажет: ты плохой, ты неправильный, ты ужасный. Оно скажет: чувак, мы тебя видим, любим, понимаем, что тебе плохо, иди сюда. И это то, что, я думаю, у нас получилось построить в семье — место, в котором мы знаем, что мы друг другу верим, друг друга слышим, можем на это "мы" опереться.

Про совместный танец и движение целого.

Катя: Мне здесь видится двигательная метафора. Если мы говорим так, что хочется разойтись, чувствуется ригидность и жёсткость. Можно по-другому, как в контактной импровизации. Если что-то растет или танцует вместе, то точка опоры позволяет сдвинуться или, наоборот, принимает в себя. Наличие разных точек зрения не является ригидностью. Для меня это динамический баланс; поддержка, которая подтолкнёт или даст упругую базу.

Егор: С одной стороны, можно на неё упасть и опереться, с другой стороны, можно от неё оттолкнуться и попрыгать на ней.

Катя: Мне важно как следует облокотиться. Мы начинаем говорить и так опираемся друг на друга: вот, смотри, у меня так внутри. В очень приятном контакте я не чувствую границы: сложно сказать, где моё тело, а где тело партнера. И в разговоре с Егором — а мне очень нравится с ним разговаривать — есть будто растворение и проникновение одного в другое. Для меня это качественная опора.

Егор: Я привык думать всю свою жизнь, что я один. Ну, может быть с кем-то рядом, то есть, нас два. Я один — и тут еще один. А здесь чувствуется, что я внутри чего-то очень большого, гораздо большего, чем я. Оно меня знает, оно меня любит просто потому, что я есть. Что бы ни было у меня внутри, что бы я ни привык прятать — какие-то свои неудачи, страхи или ошибки, о которых не могу рассказать. Если я могу принести их в это "мы", я чувствую, что я внутри очень большой штуки, и несколько рук меня обнимают, и много ушей меня слушают, и тут становится очень легко, тепло и безопасно, и отсюда можно придумывать, что хочется сделать, зная, что тебя поддержит некая большая сущность, которая принципиально больше, чем ты.

Катя: В общении с детьми наблюдаю два заметно отличных способа взаимодействия. Бывает, мама сказала - дети потащились или дети делятся чем-то, а я отползаю в сторонку. А бывает другой, когда возникает ощущение, что я одна нога, а мой сын вторая нога. Я делаю шаг, он делает шаг. И мы создаём что-то общее. Не то, что я придумала, не то, что он придумал. Мы делаем что-то возникающее.

Егор: У младенца нескоординированные движения сначала, а потом он себя узнает: о, это я, у меня есть тело, вот моя левая рука, вот моя правая рука, я могу вот так сделать. И семья точно также, когда начинает узнавать себя. Появляется такое место — семейное "я". У нас сейчас так, значит моя левая нога пойдет туда, моя правая нога пойдет туда. Я стал замечать, что иногда что-то кликает, и мы с Катей ходим реально как одно существо. Мы по улице идем, как музыканты играют, когда коллектив образуется, как спортсмены, танцоры. Мы просто идем по улице. В магазине хоп! — и я чувствую себя не собой, я чувствую себя очень легким, воздушным, большим, и вижу, как наши движения в физическом мире очень четко скоординированы. А с точки зрения практики мы можем всё глубже и глубже рассказывать друг другу, что мы чувствуем в моменте, очень простым и точным языком: чувствую страх, сдавливание, возникают такие мысли, а ты что думаешь?

Про разговоры.

Егор: Мы начали медитировать, а через года два с чем-то поняли, что мы друг с другом не разговариваем, друг друга не знаем и бесим. Мы усадили себя за завтраком: будем кушать, а потом будем сидеть за этим столом, смотреть друг на друга и говорить. Сначала было странно: мы просто сидели и молчали.

Катя: Где-то за полгода до этого мы забанили устройства за столом. До этого традиционно ели с айпадами и телефонами.

Егор: Я с книжками ел. Ужин: семья сидит, кто с книжкой, кто с телефоном. Очень странно. Мы это забанили, потом решили, что еще разговаривать будем после еды. Это стало как практика - говорить друг с другом, о том, что происходит. Получается, что с утра мы как бы входим в день вместе, а вечером мы выходим из него тоже вместе. С утра мы медитируем с Катей, потом я готовлю завтрак, мы кушаем и разговариваем от получаса до полутора часов вдвоем. Дети сами просыпаются, делают свои штуки, старший медитирует, читает, а мы на кухне, и это наше время, мы разговариваем.

Катя: Когда мы начали говорить, было немножко страшно, потому что появлялось пространство, в которое можно высказать что-то неуютное и неудобное. Например, такого подвешенного слона, как: "Кажется, у нас закончились деньги. Давай подумаем, как мы на оставшиеся проживем". Неприятная тема, не хочется её обсуждать. Все вроде бы догадываются и как-то действуют, но вместе не обсудили. Когда мы высказываемся, это приносит облегчение и радость. Фух! Возможность выдохнуть. Даже если это какой-то сложный момент, после обсуждения он кажется гораздо более светлым, веселым, просто делать вместе уже хорошо.

Егор: Когда мы сели за стол, так совпало, что это был один из периодов жизни, когда у нас было примерно ноль денег. Мы жили не в России, у нас заканчивался шенген, надо было куда-то выехать, а денег нет. И это была одна из тех вещей, в которых я не мог признаться: я нацелился, как добытчик, что мужчина должен что-то обеспечивать. Все это чувствовали, и всем было не очень, а я смотрел на них и думал: "Я им жизнь порчу". И вот появилось это пространство, куда можно сказать: "Да, сейчас у нас столько денег, это означает вот это, есть шаги, которые можно предпринять". Раньше было так, что здесь сидит одна Катя, здесь сижу один я, а здесь сидят одни дети. А сейчас оказывается, что мы сидим вместе и думаем. Обо мне заботится уже общее, и оттуда проблемы не то, чтобы пропадают, но раз за разом оказывается, что просто и понятно, какие следующие шаги мы вместе делаем из этого места.

Катя: Сначала мы просто стали высказывать что-то такое большое, вываливать накопившееся. Для меня было большим облегчением — высказать что-то подвешенное, терзающее душу в темноте. Необязательно большую тему, могло быть что-то маленькое, типа "ты съел моё яблоко". Какая-то мелкая штука, которую странно сказать....

Егор: ... Но при этом она остается и зудит.

Катя: Постепенно мы пришли к тому, чтобы использовать в разговоре заданные структуры. Поделиться своим внутренним состоянием, понять состояние другого, выцепить общее чистое понимание.

Егор: Помогло то, что мы начали медитировать вместе в одно и то же время, и начали друг другу рассказывать, делать репорты, что происходит. И это очень прямой язык: я чувствую вот это, x, y, z.

Катя: Нам стало очень любопытно. Мы начали смотреть на различные модели и думать: "Так, у меня вот это? А что это значит? А у тебя как?" Уже две точки сбора данных. В любой момент мы можем прийти в это состояние и поделиться тем, что есть, эмоциями, мыслями, впечатлениями. Буквально репорт по медитации за завтраком. Такие базовые размышления на основе текущего опыта. Сейчас мы постоянно спрашиваем друг у друга "ты как?".

Егор: В состоянии понимания я знаю, что чувствует другой человек. Я это знаю целиком, от самого источника, от зерна и все слои дальше. Я не знаю все детали, но я очень хочу понять, чтобы прийти в это состояние. Я могу задавать Кате какие-то вопросы: "Как ты себя чувствуешь? А это что? А как это?" И в какой-то момент: "Я понял! Я тебя понял, я чувствую резонанс".

Катя: Это состояние лучше всего описывают слова «да, я знаю». Чувствую, что взгляды встречаются и проникают друг в друга. В противовес этому наблюдаю состояние, когда взгляд соскальзывает с глаз собеседника. Мы, будто, не можем встретиться.

Катя: Еще был момент, когда нам стало неуютно от вопроса "Ты как?" Бывает, что ты встречаешь человека и подозреваешь, что с ним что-то неладное. Возможно, тогда я задавала вопрос "Что с тобой не так?"

Егор: Тогда я не просто хочу узнать, что там у Кати, я заранее знаю, что там, и ищу только подтверждения своим словам, потому что я же самый умный, я же самый клевый, я всё правильно знаю: смотри, она точно обиженная, смотри, как она выглядит. А там может быть "расстроенная"! А я такой: ты что, обиженная?

Катя: И тут я не могу сказать, что я на самом деле расстроена. Мне приходится то ли оправдываться, что я не обижена, то ли признаться, что теперь я уже и обижена, и мы постоянно циклимся на том, что ни тому, что другому не полезно, и не является правдой.

Егор: Выход из этого — спросить: "Как ты сейчас себя чувствуешь?"

Катя: У меня болит живот, поэтому у меня такое лицо, это не из-за тебя.

Егор: А я смотрю на твоё лицо, и у меня возникает мысль, что я что-то сделал не так.

Про чистое восприятие.

Катя: Я стараюсь выцепить что-то чистое. Очень хочется сказать, что чистое — это незамутнённое, незалепленное внешней шелухой, интерпретациями того, что может быть. Для меня шелуха образно выглядит как оплетающие листочки из бумаги, которые прилепляются к корпусу, и не видно, что там под ним. Или туманчик. Если я подошла к Егору с определенным туманом в глазах, со стеклышками, они искажают то, что там находится. Если их расчистить, я вижу что-то более ясное, правдивое, более близкое к тому, что испытывает Егор. Я могу лучше узнать, что для него вкус бисквита. Тортики бывают разные, и было бы неплохо уточнить, какой именно торт он имеет в виду. Это как белый свет, что-то чистое, светящееся в центре груди. И это еще похоже на зернышко, из которого потом может что-то вырасти. Если общаться с зернышком, а не с деревом, то можно выращивать дерево вместе. Если пробовать общаться с воображаемым деревом, его может там не оказаться.

Про стены между людьми.

Егор: Становится пустым вот это место между нами, появляется граница тела, и видно, как слова пытаются пролезть между головами. Когда слова ищут дорогу — это что-то серое, коричневое, туманное, давящее, отдельное, больное. Есть картинка, в которой расположены сущности в пространстве, и кажется, что взаимодействие между ними можно какими-то алгоритмическими методами починить, но что-то не работает. Когда перестаешь производить стену перед собой, пространство пропадает и становится одно. Очень больно чувствовать пустоту между нами, это физическая боль буквально. Стенка не дает другому почувствовать тебя, и не дает тебе почувствовать другого. Как правило это связано с проскакиванием очередного слоя наших автоматизмов в практике. Через какое-то время мы опять докопаемся до чего-то, чего мы раньше не видели, и всё начнет постепенно затуманиваться. Начнет казаться, что что-то в этом мире не так, и кто-то другой должен что-то поменять, чтобы мне стало хорошо. И вот эта стенка постепенно возрастает и доходит до пика. Мы её рассматриваем, ищем источник возникновения — мысль, зацепку, кнопку, которая её производит, эту стенку. И вот — какая-то глючная мысль, что мне кто-то что-то должен.

О разворачивании взгляда внутрь.

Егор: Когда есть стенка, развернуть взгляд внутрь — единственное, что работает. Стенка создаёт впечатление, что снаружи что-то не так: там серое и коричневое, а должно быть розовое.

Катя: Самое болезненное - развернуть взгляд на себя. Если у меня внутри есть неразрешённый конфликт, я вижу только его отражение снаружи. Если конфликт со мной давно, я всю жизнь строила адаптации, которые помогают от него отвернуться. Теперь мне предлагают посмотреть обратно, на себя. Вот тут становится неприятно.

Егор: И есть ещё второй шаг — сказать, что я там увидел. Последние несколько разов это была основная жесть. Я вижу, что там, я вижу этот конфликт, я вижу эту боль. Она меня раздирает и тем самым производит стенку. Мне очень тяжело физически открыть рот и начать говорить об этом. Но когда получается сказать в "общее место", она магическим образом решается.

О детях.

Егор: Когда у нас возникает стенка, всё замирает и дети остаются одни, у них начинается рандомчик такой, как и у нас. Когда мы остаёмся одни, то можем делать всё абсолютно рандомно: я начинаю есть шоколад, я могу читать Facebook после ужина, я могу съедать две шоколадки в день. Раньше я мог съесть девять шоколадок в день. Вот эти рандомные, хаотические бесполезные действия, которые никуда особо не ведут. У детей тоже самое, то есть они забывают про всё хорошее, что они решили делать, и фокусируются на быстром удовольствии. С ними мне не хочется быть в этот момент, я опять же через эту же стенку вижу их какими-то неорганизованными бестолковыми.

Катя: Даже если мы находимся вместе, Андрей становится более подозрительным, наблюдательным, пытается быть милым зайчиком и как-то решить наше непонимание. При этом становится торопливым, скрывающим и не понимающим. Я начинаю думать: как же так, с детьми что-то не так, они чувствуют себя отдельными, они неорганизованные, я плохая мать, надо их организовать. И в этот момент, в этой раздельности, получается что? "Идите и сделайте так!" Или: "Да, конечно, делайте всё, что вам угодно." Нет танца, есть ригидность, это неприятно и чувствуется как физическое нездоровье. Когда между нами есть танец, я вижу, как они расцветают. Для меня очень страшно наблюдать их, когда они просто соглашаются. У них есть ко мне большой кредит доверия и они согласны сделать многое, что я предлагаю. Если они пугаются того, что я какая-то подозрительная, то становятся совсем на всё согласны, и это ужасно.

Катя: А когда есть танец, есть живое, мы по-настоящему общаемся. Я чувствую, как заряжаюсь от них жизнью, а они заряжаются идеями от меня. И тут появляется что-то, чего я бы себе никогда не нафантазировала. Какие-то мельчайшие шаги, как мы раскрасим единорога, а потом пойдём учиться иллюстрации онлайн, или говорить о будущем. Когда мы замираем, кажется, что дети не могут поделиться тем, что _ обнаружили. Они _ находят много интересной, новой _ информации. Но не делятся, рассказывают какие-то мелкие мемы. Во время танца они могут рассказать что-то... от фактов до своих рассуждений на тему, какие-нибудь совершенно волшебные вещи. Во мне возникает такое восторженное замирание от того, что я могу находиться рядом с тем, что рождается, _ вроде бы _ даже без моего участия.

Егор: Дети — это самое чистое, мощное зеркало. Ребёнок моментально меняется, если я что-то делаю нездоровым образом, и я вижу свою кривую рожу. Это очень короткий цикл. "Ой, да, я заметил, сейчас пойду, посмотрю, окей, сорри, дети, нашёл". Дети, на самом деле, знают, что мы делаем это. Они знают, что мы глючим, что мы работаем над тем, чтобы не глючить, и периодически мы уходим в какие-то процессы, чтобы перестать глючить. Они знают, как меняется их жизнь, они могут рефлексировать над тем, что какое-то время назад родители глючили таким образом, а ещё там пять лет назад мы все такие глючные были, а сейчас вроде нормально общаемся.

Егор: Для примера, когда мы жили в Таиланде, мы медитировали на балкончике: и рядом была спальня детей. Они утром просыпались и могли начать играть. Мы медитируем, а они там играют очень громко! Я мог выйти и показать им на примере, как я себя чувствую [выделяет голосом каждое слово]. Заорать в ребёнка: "Смотри, как в моей голове происходит, когда ты делаешь вот это". У детей начинается паника, естественно, и это откладывается. Папа — паника. Папа — паника. Папа — паника. Я мог просто подойти и ничего не говорить, просто быть рядом. А мы недавно мы с ними разговаривали, вспоминали, что я мог покричать за что-нибудь, они рассказывали, как для них это было страшно. Это та самая гадость, которую не хотел передавать, не хотел строить такого же испуганного одинокого мальчика, как я. Хотел построить что-то другое. Интересно, что дети помнят, как мы тут мы ругались, и были недовольные такой ситуацией, а тут мы сильные такие, договариваемся друг с другом нормально.

Катя: Если случается что-то печальное, то можно рассказать детям, что меня опечалило. Описать, что случилось понятным для них образом. Часто они просто смотрят сочувственно, и хотят обнять, побыть рядом. Это ещё один наш волшебный рецепт: если видишь печального родителя, то помни, что лучшее лекарство для него, когда дети его обнимают.

О детской медитации.

Егор: Андрей начал жаловаться, что вечером чувствует anxiety [Андрей билингва], волнуется, что не успел сделать что-то… Хотел большого, утром моментально забывал, играл днём в игры, это ему вечером не нравилось, и он паниковал, что не сделал математику.

Катя: У него был достаточно длинный период такой тревоги. Не понимал, как самореализоваться. Волнение уже не отступало под рациональными доводами. Он мог даже провести очень продуктивный день, и всё равно вечером прийти в слезах или схватить свои calm cards, чтобы успокоиться.

Егор: Мы сказали: "Андрей, если хочешь не волноваться, надо медитировать". Поставили ему Headspace. И он в диком восторге следующим утром вышел с балкончика: "Вау, это была самая крутая медитация в моей жизни!" Начал медитировать регулярно, а потом сказал: "Ну, я вообще не знаю, влияет на меня медитация, или нет". Я: "Давай посмотрим, последние 30 дней ты вечером волновался?" — "Нет, ни разу". — "Ну вот, влияет медитация, наверное". Он сейчас сам работает с Headspace, а начинал с обычного ноутинга: что происходит сейчас, какие ощущения, какие мысли. Возможно, через какое-то время я немного поспрашиваю его, что происходит, и может, предложу что-то ещё. Но пока ему, видимо, полностью хватает того, что он делает.

О паролях в общении с ребенком.

Катя: У нас есть несколько заклинаний, которые мы часто друг другу повторяем. Когда Андрей был маленьким, мы нашли мем про лемура, который говорит "узбагойся". Заключили договор: "Андрей, прости, пожалуйста, сейчас я повысила голос, это было не к месту. Если ты вдруг увидишь, что я так же себя веду, ты скажи: "Мама, узбагойся". В этот момент у всех возникает этот лемур, и можно дружно над ним посмеяться. (При этих словах в голове у каждого возникает лемур, остаётся только посмеяться, над ним и над собой) А дальше у нас было заклинание, что полезно делать ошибки, и постепенно оно развилось в такое: "Сделай что-нибудь, пусть оно будет плохое, всё равно. Вот делаешь робота — сделай мне какашечного робота, но чтобы он был, или вот какашечный космический корабль, пусть он будет отстойным, но чтобы он хоть немножко летал". Андрей склонен к идеализации: он будет долго заниматься внешним дизайном, функционал потеряется и корабль забудется. Плохой корабль лучше никакого.

О семейных ценностях.

Егор: У нас в семье очевидная ценность — быть спокойным, внимательным, знать, что происходит, и слушать других. Это просто в воздухе витает, и дети это впитывают и хотят реализовать. Такой chill. И есть другая ценность — реализовывать своё любопытство. Это тоже дети видят в нас: мы узнаём что-то, тренируемся, учимся, помогаем им понять, что им интересно, и как можно это изучить. Дальше они в принципе делают всё сами, и тут есть chill, потому что ты не паришься по поводу результата и делаешь просто то, что интересно, так хорошо, как можешь. Если ты хочешь получить результат, для этого, может быть, нужны другие инструменты, нужно найти преподавателя, купить книжки, больше времени заниматься программированием.

Егор: Мне хотелось привить детям здоровые идеалы. "Любопытно вместе", если наиболее кратко. Чтобы следовать за общим любопытством, при этом самому реализовывать нечто большое, потому что мне любопытно моё индивидуальное, и мне любопытно большое общее. Если следовать за своим отдельным любопытством, то это ведёт к тому, что ты один. Если следовать за большим любопытством, это ведёт к тому, что тебя нет. А если и то и другое есть, и ты вместе со всеми, и ты сам, и вы делаете вместе то, что любопытно, вот из этого вырастает самое красивое, самое правильное. Когда вот эти два любопытства пребывают в гармонии, то проще всего получается. Это я недавно смог сформулировать, несколько минут назад [много смеха]. Но всё к этому шло. Это то, что мы пытаемся передать детям: ты знаешь, что ты хочешь, но ты смотри, что хочет большая штука рядом с тобой — семья, город, страна, даже планета, солнечная система.

Катя: Мне понравилась эта красивая формулировка "любопытно вместе". Мне бы хотелось, чтобы дети могли видеть себя и показывать себя, видеть окружающее и правильно под него подстраиваться, красивым, добрым полезным образом. Мне хочется, чтобы они именно себя нашли в этом, и поэтому я особенно остро наблюдаю за тем, как моё мнение и идеи проявляются, и как я помогаю им раскрыть себя. В этом мне как раз Илья очень помог своим волевым характером, потому что он просто говорил "нет". Он очень твёрдо это говорил, и очень твёрдо говорил "да". Если ему очень надо прыгнуть с 2,5-метровой башни, ему очень надо попробовать прыгнуть с этой башни. Потом у него будет болеть нога, он будет хромать, и я буду носить его по аэропорту на себе, но он попробует. Я вижу, насколько это прекрасно, когда я могу их услышать, насколько это прекрасно, когда они твёрдым голосом мне это заявляют. И я надеюсь, что миру от этого будет тоже приятнее. Я это на своём примере наблюдаю, и мне кажется, мир похож на меня [смех].

Егор: Всё было офигенно весело. Вся жизнь до текущего момента была просто безумно весёлой. Если посмотреть на весь этот эксперимент.

Катя: (шёпотом) И только сейчас стало грустно.

Егор: Даже грусть, вся грусть, которая была, была весёлой. Было очень сложно, мы часто паниковали: что мы делаем вообще? Иногда хотелось провериться у психиатра, и мы так и делали. Но нам нравится. Мне хорошо, такую жизнь вместе и такую семью я искал. Я очень хочу, чтобы люди могли жить так друг с другом, вместе, чтобы это было нормальным. Чтобы отсюда происходила жизнь, отсюда происходило движение, чтобы встречались и оп-хоп! — что-то делаем вместе на работе, в школе, просто на улице. Ради этого я сейчас делаю то, что я делаю: разговариваю с людьми, медитирую, читаю книжки, обнимаю детей. Простая жизнь".

Егор и Катя Азановы, основатели Школы присутствия, преподаватели медитации.

Школа Присутствия:
http://syntony.be/
http://syntony.be/school
https://www.facebook.com/groups/syntony.school/